Художник — это не тот, кто водит кистью по полотну, носит берет и тонкие усы. Художник — это тот, у кого уникальный взгляд, способный увидеть то, что не увидишь ты.
Глаза Крамского… Сколько отдал бы я за то, чтобы так уметь смотреть! Так видеть самые простые сцены, так одной линией, одной деталью уметь выразить весь драматизм...
Иван Крамской (1837-1887) был тем, для кого бунт являлся неотъемлемой частью жизни. Спровоцировать товарищей по академии на то, чтобы отказаться выполнять дипломные работы? — Легко! Организовать крупнейшее движение художников в истории русской живописи? — Да не вопрос!
Он первый в России купил в студию фотоаппарат. Делал снимки и по ним уже писал портреты. Это позволило ему сделать то, чего ещё не было в России. Процесс ускорился, заказчики получали свои картины куда быстрее, и у них не было нужды позировать художнику целыми днями. Кроме того, портреты получались живыми. Никаких наигранных эмоций, только суть.
Я всегда вспоминаю его «Портрет Н.А. Некрасова в период «Поздних песен». Как тут всё выстроено по композиции, какие детали. Поэт уже на смертном одре. Чай, морфий, колокольчик, исписанные листы. Этикетка от лекарства на полу. Идеально белая простыня, которая так на погребальный саван похожа. И вот тут-то на контрасте бросается в глаза деталь. Та, которая формирует весь тон картины.
Помните легендарный печальный рассказ Хемингуэя? «Продаются детские ботинки. Неношеные». Вот и здесь чёрным пятном новые ботинки прямо в центре картины. И вам уже ясно. В них никто никуда не пойдет. Их наденут, точнее оденут на труп. Для дороги в церковь и последнего пути. Того пути, в котором уже не будет шагов. Не этот ли путь видит Некрасов, поглаживая бороду и смотря в никуда? От белого савана и чёрных ботинок наш взгляд скользит вверх, упирается в колокол. Он пока не звонит…
А другая его картина «Русалки» — вот уже действительно: Крамской умел видеть. Он создал это полотно по мотивам повести Николая Васильевича Гоголя «Майская ночь, или Утопленница», и какое впечатление оно производит на зрителя. Сам художник впоследствии писал:
«Все стараюсь в настоящее время поймать луну... Трудная штука луна... Я рад, что с таким сюжетом окончательно не сломил себе шеи и если не поймал луны, то все же нечто фантастическое вышло…»
И да, взгляд художника сумел поймать свет, отобразить его на полотне так, что он создаёт весь смысл картины. Просто всмотритесь в детали. Да, перед вами красивые девушки, только не забывайте, что они все мёртвые. Это ведь русалки, утопленницы! С центральных красивых фигур переведите взгляд чуть в сторону. Совсем другое впечатление, правда? Фигуры эти, выходящие из озера или реки уже не меланхоличны. Они пугают. И только в лунном свете оживает их настоящая сущность, любовная драма и печаль. Реальность момента сливается с прошлым, преображается, и перед нами возникает история. Вот тут и раскрывается настоящий гений мастера.
А его «Неизвестная»? Кажется, что это обычный портрет содержанки, представительницы эскорта XIX века. Мало разве было таких картин? Много, но так, как его исполнил Крамской, не делал ещё никто.
Начнём с того, почему содержанка. Нужно обратить внимание на детали, иначе не понять. На ней шляпа «Франциск», отделанная изящными легкими перьями, «шведские» перчатки, сшитые из тончайшей кожи, пальто «Скобелев», украшенное соболиным мехом и синими атласными лентами, муфта, золотой браслет.
Это всё модные детали женского костюма 1880-х годов претендующие на элегантность. Но девушка явно не принадлежит к высшему свету. Дело в том, что кодекс неписаных правил исключал строгое следование моде в высших кругах русского общества. Кроме того, на дворе утро, а её наряд больше подходит под вечер. Такой вольности аристократки не могли себе позволить.
Ещё одна деталь. Девушка в коляске одна. И это тоже символ. Своеобразный язык жестов того времени. Незамужние дамы не могли ездить без сопровождения. С ними всегда должен был кто-то находиться. А вот дамы полусвета таким проездом в одиночестве в коляске по Невскому проспекту показывали, что прошлый любовник отправлен в отставку и место рядом с ней в коляске свободно.
Это композиционное решение позволяет взглянуть на изображенную сцену совсем иначе. Ведь в роли предполагаемого попутчика дамы выступает сам зритель. А выражение лица девушки? Её надменность, лёгкий оттенок презрительности, но вместе с тем, почти неуловимая печаль в глазах...
Этот портрет — гимн женской красоте и молодости, но в то же время блестящая психологическая работа. Это трагедия, трагедия страшная, которая может поджидать каждого из нас. Ведь часто кажется, что мы на вершине, что в жизни достигли всего, что могли. Нас окружают дорогие машины, шикарные квартиры, роскошные вещи, но вместе с тем мы остаёмся на дне. На дне, подняться с которого непросто, особенно если там великолепная обстановка. На дне, которое так незаметно губит нас и которое с таким трагизмом описывал Антон Павлович Чехов.
Девушка с картины предлагает вам выбор. Сесть к ней в коляску или нет. Вспоминать её как незнакомку или прокатиться с ней по Невскому. Решать вам.
Есть у Крамского и другая картина. Та, которая всегда так пугала меня. И не только из-за истории своего создания. Его «Неутешное горе» — один из главных шедевров в русской живописи. Проникновенное и пугающее полотно.
Крамской всегда смотрел на мимику. Он думал, что лицо человека может рассказать о характере намного больше любых слов. Парадные портреты были мастеру не интересны. Нужен был реализм. А для этого необходимо было поймать малейшие изменения лица, научиться передавать конфликт через едва уловимые детали. И лучше всего у художника получилось это именно в картине «Неутешное горе».
Любое искусство начинается с впечатлений, полученных в жизни. А у Крамского случилось самое страшное. Умер сначала один его сын, потом другой. Художник видел отчаяние своей жены Софьи Николаевны, сам был на грани нервного срыва и захотел выплеснуть чувства на холст. Над картиной он работал четыре года, не раз переделывая её. А потом подарил Павлу Третьякову, написав: «Примите от меня эту трагическую картину в дар, если она не лишняя в русской живописи и найдёт место в вашей галерее».
Тут нет никаких дешёвых эффектов. Нет трупа ребёнка, лежащего в гробу. Нет слёз. Нет истерик… Есть только женщина, горе, куча цветов и пустой дом. Её взгляд абсолютно отрешённый. Все эмоции мы видим по правой руке, которая с силой вцепилась в платок.
Дама на картине в настоящем шоке, как будто сломался двигатель жизни. Вокруг пустота, и цветы, кажущиеся неестественно яркими в такой обстановке, только ещё больше подчёркивают это. Самое большое горе — это не заломанные руки, это не фонтаны слёз. Настоящее, неутешное горе всегда молчаливо, оно напоминает шок. Вот и у женщины на полотне оцепенение. Она невидящими глазами смотрит в никуда, руки её нервно вцепились в платок. А на лице такая печаль, бездонная, чёрная, непроходимая.
Это и есть настоящее горе, настолько сильно поразившее Крамского. Первый набросок он сделал в день трагедии. Жутко представить, сколько нужно сил, чтобы при такой ситуации остаться верным долгу и начать писать. И картина Крамского по-настоящему пугает. Рядом с ней становится неуютно. Кажется, что ты вдруг попал на похороны и хочешь оттуда побыстрее скрыться.
Иван Крамской писал в минуты счастья, писал в печали и даже смерть встретил с кистью в руках. Он умер от аневризмы аорты во время работы над портретом доктора Раухфуса за 2 месяца до своего пятидесятилетия.
