Беспокойная душа Поля Гогена. Часть 1 | Часть 2
И все же, сколь сильными ни были бы работы Поля Гогена (Paul Gauguin), как бы ни пытался он распахнуть парижской публике глаза, она его беспощадно отвергала. Так же, как его отвергали жена, дети, ученики и учителя. Казалось, что этому нелепо-большому человеку с наивной верой в свои картины, просто не было места в этом мире. Он уже слишком многое поставил на карту и все проиграл, жизнь хлестала его изо всех сил, ошибочно полагая, что за мощной покатой грудью скрывается такое же мощное сердце. Но в действительности Поль был слишком истощен, чтобы продолжать стоять, не теряя лица.
«На мой взгляд, обо мне уже сказано все, что надо было сказать, и все, что не надо. Я хочу одного — молчания, молчания и еще раз молчания. Пусть мне дадут умереть спокойно, в забвении, а если мне суждено жить, тем более пусть оставят меня в покое и в забвении. Так или иначе, общество не может упрекнуть меня, что я обманом выманил много денег из его кармана», — писал художник перед новым отплытием на Таити, как бы намекая на нищету, в которую он повержен.
Второй отъезд на Таити, в отличие от первого, был организован максимально тихо. Гоген оставил все свои работы двум разным людям, чтобы те распоряжались ими по своему усмотрению, но все вырученные деньги незамедлительно высылали ему. Отныне всякая эмоциональна связь с родиной должна быть разорвана. Глубоко раненный и разочарованный, Гоген намеревался на островах дожить свою жизнь вдалеке от людей и их вездесущего лицемерия.
Наконец, снова поселившись на Таити, художник достиг вершин своего мастерства. По злой иронии в эту заветную пору создания шедевров Гоген чувствовал себя как никогда дурно и в письмах признавался немногочисленным друзьям, что «исчерпал все свои силы». Так, темная и печальная палитра входит в свои права на полотне «Никогда больше» (Nevermore).
На этот раз обнаженная фигура не имеет ничего общего со сладострастием, напротив: девушка будто находится в тревожном ожидании и настороженно поглядывает не то на ворона, сидящего на окне, не то на фигуры в проеме. Биографы особенно отмечают значение зловещей черной птицы, здесь она предстает как символ «остающихся без ответа вопросов и непостижимости человеческой участи».
Человек, обреченный тщетно задаваться вопросами о своем существовании, не может быть счастливым. Таких вопросов у Гогена рождалось все больше, а в самый разгар его тяжелых измышлений из Дании пришла весть о смерти любимой дочери. Вдруг все потеряло смысл. Вероятно, будь Гоген человеком осторожным и предусмотрительным, жизнь бы его повернулась иначе. Он не был бы загнанным и несчастным существом в своем тропическом тупике. Но не брось он вызов судьбе, остался бы он собой?
Истощенный и опустошенный, Гоген решил оставить миру свое последнее послание. Полтора на три с половиной метра полотно «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идём?» (D’où venons nous? Que sommes nous? Où allons nous?) составило бессмертное завещание великого художника.
«Я верю, что это полотно не только превосходит все мои предыдущие, и что я никогда не создам что-то лучше или даже похожее», — писал он.
Картина действительно читается, как история, включающая в себя не только повествование о жизни и смерти, но также размышления о тщетности бытия и существовании потустороннего мира.
Как только картина была закончена, Гоген, покорный своему плану, принял во много раз увеличенную дозу опиума и поднялся в горы, чтобы там, под звездным небом и кронами банановых деревьев, проститься с жизнью. Но какая жестокая ирония! Утром, харкая кровью и едва пребывая в сознании, художник, словно раненое животное, спустился обратно в свою хижину. Принятого опиума оказалось слишком много, и организм, содрогаясь во многочасовых конвульсиях, отверг его.
Придя в себя после нескольких недель, Гоген, испытавший разочарование не только в жизни, но теперь и в смерти, решил зайти еще дальше. Дабы избавить себя до конца дней от финансовых проблем, он заключил договоренность с ушлым французским торгашом. Тот обязался ежемесячно высылать Гогену содержание в три сотни франков в обмен на все работы, которые впредь напишет художник. От столь неслыханного пренебрежения друзья Гогена буквально вопили, но сделать ничего не могли. Вскоре художник предпринял свое последнее — теперь уже точно — путешествие на Маркизские острова.
Остров Хива-Оа, хотя тоже подвергся влиянию европейских миссионеров, чудесным образом сумел сохранить все лучшее в своей культуре и впитать все худшее от культуры европейской. К варварским обычаям и разгульному образу жизни добавился легкий доступ к алкоголю, табаку и, к несчастью, многим заболеваниям, против которого у туземцев просто не было иммунитета.
Тем не менее, жизнь для Гогена на этом острове вновь превратилась в праздник. Свою хижину в глубине чащи он именовал «Домом наслаждений» и всячески оправдывал это название, с удовольствием углубляясь в примитивные инстинкты. Он совсем не писал картин, но работал над рукописью, которая сегодня известна под названием «Прежде и потом». Периодически совершал одинокие ночные прогулки то в горы, то к побережью.
Опираясь на резную палку, он часами ковылял, хромая на обе ноги — давние раны в тропическом климате не заживали. Художник молча внимал. Наконец-то, в возрасте пятидесяти четырех лет, Гоген порвал со своей расой и жадно припал к источнику первобытной жизни. Все здесь для него было знамением, преисполненным высшим смыслом.
«Мы исчерпали все, что можно выразить словами, и теперь храним молчание. Я смотрю на цветы, недвижные, как и мы. Слушаю огромных птиц, замерших в воздухе, и мне открывается великая истина», — писал художник.
Немногим позже после того как он умер от сердечного приступа в своей хижине, пришел очередной почтовый корабль. Друг писал, что в настоящий момент на Гогена смотрят как на удивительного, поистине легендарного художника, который из далекой Океании присылает изумительные полотна. Спустя три года 227 его работ были выставлены в Париже и произвели подлинный фурор. Но Гоген так и не удостоился радости получить признание, в которое он так отчаянно верил при жизни.
А через пятьдесят лет после смерти художника с аукциона было продано одно из его последних писем за баснословные деньги — 600 тысяч франков. В нем было сказано:
«Теперь я повержен, побежден нищетой…»