Речь пойдёт о том, что традиционно можно назвать спектаклем, или театральным представлением, но, на самом деле, таковым не являющимся. Думаю, что все возможные претензии к этому действу происходят именно из-за того, что зритель, даже самый умный, самый подготовленный, ожидает увидеть спектакль в классическом и привычном его виде, как это сложилось, начиная с начала XIX века. Само действо происходит в МХТ, в доме Станиславского и Немировича-Данченко. Стены обязывают именно так и воспринимать «Карамазовых» Константина Богомолова. Но стены стенами, а само действо из этих стен «выламывается». Это и не спектакль в классическом понимании, и не инсценировка романа. Искать в «Карамазовых» несовпадения с классическим текстом бессмысленно. Перед нами Достоевский, пропущенный через призму восприятия неординарного художника.
Это не школьное прочтение, когда учитель заранее знает, куда надо вести своих подопечных и какие нравственные выводы сделать в самом финале. М.М. Бахтин называл романы русского писателя полифоническими. Полифония же, открытая в музыке в эпоху барокко, в эпоху, когда всё неправильное, всё кривое и даже уродливое воспринималось как новая эстетика, эстетика безобразного, не предполагает по своей музыкальной сути ничего однозначного.
Полифония — это звуковое воплощение такого философского принципа как становление, то есть того, что называется ещё постоянной изменчивостью. Про Достоевского говорят, что его творческий метод — это «фантастический реализм», то есть реализм, в котором не так уж и много реального. Реализм-то реализм, но какой-то мистический. Оксюморон какой-то получается. С Достоевским всё так, всё строится на противоречиях и противоречиях взаимоисключающих. Например, перед нами русский писатель, раскрывший все тайны русской души. Так-то оно так, но только у этого русского писателя очень много немецкого. Ведь это он постоянно признавался в любви к Шиллеру.
Это из Шиллера в роман «Братья Карамазовы» пришёл Великий инквизитор. О пьесе «Разбойники» вспоминает Фёдор Карамазов. А через Шиллера Достоевский отдал дань и Эммануилу Канту и его учению «о моральном и легальном», о внешне приличном поведении и о безнравственном внутреннем мотиве такого лицемерного поведения. Но не только Шиллер в русскую душу Достоевского «всосался», по меткому выражению самого писателя. В тексте романа уделяется внимание и Флоберу, и его «Легенде о св. Юлиане Странноприимце».
А Тургенев так просто отослал русского классика к иконе литературы «о свободной любви», к маркизу де Саду, назвав в одном из своих писем Фёдора Михайловича «наш маркиз де Сад». Знает ли обо всём этом автор мистерии под названием «Карамазовы»? Бесспорно знает. И эти знания помогают режиссёру прочитать классический текст по-новому, увидеть его в несколько ином ракурсе. А разве на наше прочтение классических текстов не влияет наша насмотренность, наша любовь, например, к Кубрику, к его «Заводному апельсину», который также соотносится через роман Э.Бёрджеса с Достоевским?
Перед нами прочтение классического текста через сознание интеллектуала конца XX - начала XXI века. И это понятно, потому что классика не может восприниматься как хорошо забальзамированный труп. Классика обречена на постоянное изменение, потому что книги, как утверждал Мишель Турнье, подобны вампирам: они лежат на своих полках, как живые мертвецы, и оживают лишь тогда, когда вы прочитываете их всей своей изголодавшейся душой. И тогда книга впивается в вас, оживает, питается вашей кровью.
Кровь — вот одно из ключевых понятий той мистерии, которая и разыгрывается уже не один год на сцене МХТ. Кровь в этом действии вполне реальная. И страдальца Митю Карамазова в исполнении Филиппа Янковского ведут на казнь, а перед этим избивают до крови. И здесь всё разворачивается на уровне фола. Актёр, переживший рак, которому запрещены стрессы, играет так, что кровь превращается в настоящую, ибо
«Надо до алмазного закала
Прокалить всю толщу бытия.
Если дров в плавильной печи мало:
Господи! Вот плоть моя»
Под пошлый шлягер ведут Митю на казнь. Весь саундтрек спектакля — это какое-то сплошное Ретро Fm. Но разве под Ретро Fm кто-то не умирает в больнице, разве не под этот музон кого-то избивают в полицейском участке? Это наша, как сказал Джойс, «сладкая песня любви раздаётся».
И вот тут мы подходим к самому главному, к определению жанра представленного актёрами действа. Перед нами не что иное, как средневековая мистерия, а не спектакль в привычном понимании этого слова. Человек средневековья не был человеком «без свойств», «человеком извне». Он жил в постоянном контакте двух миров: мира видимого и мира невидимого. И мир невидимый доминировал: «memento mori» (помни о смерти). Смерть была в Средневековье повседневностью, а не стыдливой, как сейчас, и никто даже не пытался оскорбить её величия.
Как сказал Марк Аврелий: «Что есть жизнь? Пепел, зола и ещё рассказ». Вот в этой разыгрываемой мистерии нам и предлагают Рассказ о том, как, порой, бессмысленна наша современная жизнь, а не жизнь героев Достоевского. «Парим мы бездны на краю» под звуки пошлых шлягеров. И запах тлена распространяется повсюду. Свою мистерию Константин Богомолов представляет языком современного кинематографа. Он монтирует не только сцены романа, но и видеоряд. Это язык монтажа, который вбирает в себя и монтаж линейно-параллельный (Чаплина, например) и монтаж ассоциативный, дистанционный (по Лотману), личностный, поэтический. Это так называемые флешбэки, отсылающие к «Гражданину Кейну». Вот так, смешанным языком кино и театра, и создаётся средневековая мистерия, в которой мир невидимый предстаёт перед нами в полном объёме, а существование дьявола перестаёт быть латентным, скрытым, и является нам во всём своём жутком величии.
Православные активисты могут сказать: «Руки прочь от Фёдора Михайловича!». Он оплот православия. Ну, тогда возьмите книгу «Достоевский: Pro et Contra» и прочтите то место, где православные философы, его современники, камня на камне не оставляют от его так называемого канонического православия, утверждая, что он очень многое исказил, привнёс очень много личного в понимание веры.
В самом Фёдоре Михайловиче было много от брата Ивана, а не только от Алёши или старца Зосимы, списанного со старца Оптиной пустыни Амвросия. Как сказал Митя Карамазов: «Слишком широк человек. Я бы сузил». Достоевский показывает своих героев непосредственно в процессе становления, в процессе постоянной изменчивости. В нём нет ничего готового, ничего устоявшегося. Вот это и есть полифония!
И эту полифонию и пытается передать со сцены Константин Богомолов. Режиссёр хочет заразить своего зрителя этой изменчивостью, хочет сбить его с определённого фокуса. Зрителю кажется, что он пришёл посмотреть на лицедеев, он пришёл на их фоне сделать селфи. Ведь это модный спектакль и билеты дорогие. Как сказал один мой знакомый, посмотрев спектакль по «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле: «Актёр хорошо какашку сыграл». Вот и пришли посмотреть, как шуты перед ними какашку играть будут.
А какашкой оказались сами. Прямо на сцене в конце всего этого действия всю жизнь человеческую сливает Смердяков-повар в унитаз, похожий на надгробие. И это Достоевский как-то сказал, что у жизни нет никакого смысла, если этот смысл не отыскать. А так одна сплошная Жизнь без раздумий и в результате — слив бачка в унитазе. И расходится зритель под стихи Ваншенкина «Я люблю тебя, Жизнь». Только читает эти знакомые с детства строки сам дьявол в прекрасном, завораживающем исполнении Игоря Миркурбанова.
Вот он гимн бессмысленности! Гимн какашке! Это ваша жизнь, господа! Это ваш сливной бачок уже журчит в ночи по Ретро Fm.