В декабре 2018 года я побывал на знаменитой выставке Питера Брейгеля Старшего в Вене. Картина, о которой пойдёт речь ниже, несмотря на свои малые размеры, была выставлена в отдельном зале. Правда, народу вокруг неё столпилось немного. Другое дело «Охотники на снегу» или «Вавилонская башня». Здесь было не протиснуться. «Две обезьяны на цепи», казалось, никого не заинтересовали. Слишком просто, слишком понятно. Картина в стиле защиты животных.
В сувенирной лавке продавались магнитики с изображением этих злосчастных обезьян. Русский папаша спросил у своей дочери лет тринадцати, что это значит. Девочка, путаясь, попыталась что-то вспомнить из уроков по МХК. Папаша был недоволен: «Чему их только в школе учат?!» Я решил вмешаться и защитить и девочку, и несчастных «обезьянок».
Обычно, я стараюсь не вмешиваться в чужой разговор. Так меня ещё в детстве приучили, но девочка так была смущена, а папаша так безапелляционен, что сердце педагога не выдержало. «Простите, — не утерпел я, — можно мне помочь девочке?» Получив разрешение, я вдруг сам себя ощутил обезьянкой с картины Брейгеля, пытающейся расшифровать сложный геометрический шифр почти миниатюрного полотна, на которое мало кто и внимание-то обратил, но такой же обезьянкой была сейчас и девочка в глазах грозного папаши. Вот мы вдвоём и начали барахтаться в бейгелевском океане смыслов, пытаясь расколоть твёрдые орешки. Конечно же это не окончательный приговор, конечно же, что могут две обезьянки перед гением, шутя бросившим на полотно одну из своих загадок насчёт человеческой природы, но вот что получилось в результате.
В 1562 г. Брейгель пишет небольшую картину «Две обезьяны на цепи». На переднем плане изображены две обезьяны, сидящие на цепи в проёме низкого сводчатого окна. Обезьяна — это символ греха, низменных инстинктов: бесстыдства, похоти. Здесь представлены и другие символы греха, которые легко угадывались современниками Брейгеля. Я имею в виду ореховую скорлупу — известный для нас мотив плотского греха, греха похоти, сладострастия. Таким образом, грех посажен на цепь.
Напомню, что миниатюра Питера Брейгеля Старшего была выставлена в отдельном зале. Несколько экспозиций перед ней подготавливали зрителя к восприятию данного шедевра. Если другие полотна Брейгеля поражают своей перегруженностью и точностью миниатюрной живописи, то в нашем случае всё кажется необычайно упрощённым. Две обезьянки сидят на подоконнике. Картина взята в окаймляющую тяжелую раму каменного окна. Свод буквально нависает над двумя фигурками. Ощущение тяжести увеличивается от того, что обезьянка, сидящая ближе к краю, согнулась до предела. Её спина — сплошное колесо. Кажется, что она всем существом своим ощущает нависший над ней тяжелый свод. Так строится геометрия этой картины. Но окно открыто. И там, в рамке окна, мы видим в дымке завораживающий пейзаж — это даёт знать о себе влияние на Брейгеля итальянского Возрождения с его лунными пейзажами Леонардо и других художников той эпохи. Пейзаж в глубине, открывающийся с этой массивной каменной стены, достаточно точно воспроизводит побережье Антверпена, вдали угадываются церкви города. Он очень тонко написан — виртуозно и неприхотливо. Есть что-то почти импрессионистическое в легких мазках брейгелевской кисти.
Зритель находится внутри.
О том, что это картина нашего внутреннего мира, говорит выразительный взгляд обезьянки, находящейся ближе к нам. Мы встречаемся с этим взглядом. Возникает немой диалог. Две обезьянки скованы одной цепью. Может быть, это метафора греха, посажанного на цепь? Обычная для Брейгеля злая дидактика в религиозном духе? Но почему же тогда обезьянки вызывают в нас живое сочувствие? Их хвостики тянутся друг к другу. Они являют собой одно целое. Создаётся впечатление возникшего единства, нашей близости с этими жалкими существами. Нам кажется, что это одна и та же обезьянка, только показанная в разных ракурсах. Как в кинематографе съёмка с разных ракурсов драматизирует изображение, выявляет внутренний конфликт. Это зафиксированное внутреннее движение нашей скованной обстоятельствами, борьбой за выживание души.
Говорят, что картина очень автобиографична и написана художником накануне свадьбы, мол, это исповедь в собственных грехах, которые пришлось обуздать перед вступлением в супружескую жизнь. Но такая трактовка представляется нам слишком однозначной. Обезьянки — это мы и есть. Между двумя фигурками зверьков валяются орешки. Вот оно воплощение пищевой цепочки, заботы о хлебе насущном, которые и сковывают нашу душу. Орех — символ греха, столь понятный современникам. Дальняя обезьянка — это воплощение слабого стремления к Свободе чахнущей души. А Свобода — это поразительный пейзаж за окном. Пейзаж, который написан с таким мастерством и с такой тоской по идеалу, что внутреннее пространство темницы кажется ещё мрачнее, а своды еще тяжелее.
Контраст между ограниченностью обиталища обезьянок и простора за окном столь разителен, что картина буквально обрушивает на вас эту скорбь по недостижимому идеалу. Такая геометрия картины убеждает вас в том, как мы порой бываем слабы. Задолго до открытия Дарвина Брейгель указал на генезис человеческой природы. Грустно сознавать такое, но примиряет нас с этой истиной лишь пейзаж за окном. Этот пейзаж – само воплощение творчества. Считается, что за тяжёлым садом мы видим Антверпен. Но только это не реальный город, а город, пропущенный через воображение художника, через его творческое Я. Может быть, по природе своей человек и обезьяна, может быть, даже трава, как сказано в Библии, но трава, или тростник, мыслящий, а, стало быть, творящий. И только творчество способно нам открыть иной мир.
