Вернер Херцог (Werner Herzog) — самый романтичный из всех ныне живущих режиссёров, а потому это в его стиле снять фильм о казалось бы рядовом преступлении, но, если вдуматься, чтобы оно сотрясало самые устои общества. Романтик же! Таким фильмом стал «Мой сын, мой сын, что же ты наделал?» (My Son, My Son, What Have Ye Done).
Итак, он был баскетбольной звездой в Высшей Школе святого Августина, способным учеником и атлетом в университете Сан Диего, участвовал в постановках в «Олд Глоуб Театр».
Но 10 июня 1979 года произошла трагедия. Он вышел из дома, расположенного по Пасифик Бич, пересёк улицу и направился в дом напротив, в котором его мать спасалась от него у соседей. Но он нашёл её там и убил трёхфутовым старинным мечом.
Это история 34-летнего Марка Яворского (Mark Yavorsky) и его 65-летней матери Мэри Вотэн (Mary Wathan), которой вдохновился Вернер Херцог (Werner Herzog) и представил её в фильме.
Вернер Херцог взял из протокола не только «фабулу» убийства, но и другие интересные подробности фильма – взятые в заложники два домашних фламинго, трагедия с туристической группой в Перу, отстранение от постановки «Орестеи» Эсхила. Подозреваю, что и все слова, которые произносит главный герой, также были кропотливо записаны в многочисленных интервью с заключённым Марком Яворским, и действительно были произнесены именно в тех обстоятельствах.
Например: «Здесь Бог. Он со мной, в доме. Но он мне больше не нужен. Бог мне больше не нужен». С этими словами Брэд (а именно так переименовал Херцог Яворского) выкатывает консервную банку из дома.
Или другой пример: «Я хочу пиццу! И транспорт до Мексики, чтоб уместились я и два заложника». Такие требования Брэд выдвигает полиции Сан Диего.
Подозреваю, что Херцог скрупулёзно отнёсся к каждой детали, которая фигурировала в деле, и с предельной точностью воспроизвёл её.
Зачем?! Зачем ему нужно было снимать фильм, основываясь на обыкновенной бытовухе, которой пестрят газеты и ток-шоу? Чем эта история отличается от тысяч других? Что в ней увидел Херцог? Зачем 15-минутную документалку превращать в полуторачасовой художественный фильм, который в свою очередь рядить в документалку?
Херцог бросается на эту историю так же, как в 1977 году он вместе со съёмочной бригадой бросился на Гваделупу снимать извержение вулкана Суфриер. То извержение принципиально ничем не отличалось от других, но оно было интересно как проявление стихии. Так же и здесь. История убийцы матери как проявление душевной стихии, иллюстрирующая все остальные подобные случаи.
Единственной интересной деталью во всей этой чернухе является то, что Брэд вместе со своей девушкой играет в «Орестее», причём он играет Ореста, а она — Клитемнестру, его мать. Брэд «заигрывается» пьесой, она настолько созвучна его отношениям с матерью, что спектакль овладевает им. Например, он говорит своей девушке: «Когда ты будешь изображать убитую Клитемнестру, то подёргай ногой! Я хочу увидеть, как моя мать танцует по дороге в рай!» За такую вольную трактовку роли его исключают из спектакля, и Брэд доигрывает её уже в реальной жизни.
Вот только древнегреческой драмы не получается, выходит просто пошлая чернуха с полным непониманием со стороны зрителей, то бишь его невесты, друга и театрального режиссёра, со стороны полицейских. Вместо высокой драмы – фарс с элементами чужеродной пошлости, вместо полицейского детектива – латиноамериканский сериал.
Вернер Херцог как бы говорит нам: вот перед вами две истории — древнегреческая драма, ваша святая святых, и история из ток-шоу. Они обе вам нравятся? Вы отличаете одну от другой? Почему одну вы превозносите до небес, а вторую осуждаете? Почему к Оресту вы можете испытывать сочувствие, а к Марку Яворскому — только страх и неприязнь? Наконец, как вы смеете отрекаться от пошлости бытовых убийств, если вся ваша культура начинается с того, что Агамемнон возвращается с Троянской войны, и его убивают жена Клитемнестра и двоюродный брат Эгисф!
За всеми ужасающими экспонатами Херцога, достойными центрального зала Кунсткамеры, за шедевральным сплавом художественного и документального фильмов всегда скрывается, но всё-таки звучит его беззвучный смех, злой, остроумный и гомерический.