Писатель Валентин Катаев, наверное, большинству известен как автор книг для детей. Каждый, наверное, читал в детстве его повести «Белеет парус одинокий», «Сын полка», рассказ «Цветик-семицветик», ну, что ещё могут вспомнить? Да, скорее всего, «Дудочка и кувшинчик»! Эти произведения действительно печатались в СССР миллионными тиражами, и не знаю как сейчас, но тогда они были очень популярны. Поэтому Катаев в представлении многих остался как пусть и хороший, но заурядный советский писатель. А если советский, то значит ещё конъюнктурный и несовременный.
Те, кто так считает, глубоко ошибаются, потому что Валентин Катаев – писатель гениальный, а гении живут вне рамок времени и идеологий. Помимо прозы для детей, он писал неплохие стихи, очерки, пьесы, фельетоны. Немногие знают, что идея «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова (родной брат Катаева) принадлежала Катаеву, а последних он «нанял» для её реализации в качестве «литературных негров». Да, были у Катаева и произведения в жанре соцреализма. Но не в этих произведениях заключён гений писателя. Только когда ему стало под семьдесят, его талант раскрылся самым неожиданным образом.
Писатель Анатолий Гладилин так описывал первые впечатления от новой книги Катаева, отрывки из которой в 1963 году были прочитаны ему и Василию Аксёнову на катаевской даче в Переделкино:
«Да-а, – протянул Аксёнов, – по-моему, Валентин Петрович (Катаев) малость сбрендил». «Впал в маразм», – подхватил я. И в вагоне мы рассуждали о типичной судьбе советского классика: дескать, все они – авторы одной-двух хороших книг, а уж годам к шестидесяти им писать нечего или пишут бред собачий»
Катаев читал им «Святой колодец» (1965 г.) – это уникальная, ни на что непохожая проза, поэтому она так и «напугала» молодых писателей. Повесть построена на воспоминаниях и яркой игре воображения, на неожиданных ассоциативных рядах, временных парадоксах, эта книга написана с нарушением не то что железобетонных границ соцреализма, но и вообще всех принятых в то время правил повествования. В некоторые моменты, действительно, не поймёшь, может быть, бредил старик. Зацените:
«…Если бы я был, например, жидкостью – скажем, небольшой медленной речкой, – то меня можно было бы не перекладывать с каталки на операционный стол, а слегка наклонить пространство и просто перелить меня из одной плоскости в другую, и тогда мое измученное тело все равно повторило бы классическую, диагонально изломанную линию снятия со креста: голова свесилась, ноги упали, а тело со впалыми ребрами висит косо в руках учеников…»
Бред? А, по-моему, гениально!
Основой поздней прозы Катаева стали его мемуары, но Катаев беспардонно, но очень художественно, смешивал реальность и воспоминания со своими фантазиями и размышлениями. За настоящим, у него неожиданно могло следовать прошлое, а прошлое, в свою очередь, переплеталось с художественным вымыслом. Его выдуманные персонажи зачастую соседствовали и с реальными людьми. Например, в следующей его повести «Трава забвения» (1967 г.), которая, в основном, посвящена дружбе с Буниным и Маяковским (только Катаев «умудрился» подружиться на своём веку и с тем и с другим), писатель вводит вымышленную Клавдию Зарембу (сомневаясь при этом на страницах своей книги в выборе имени – Зарембо или Заремба?), а сам раздваивается на, собственно, Катаева и Рюрика(!) Пчёлкина.
Свой новый литературный стиль Катаев назвал «мовизм» от французского mauvais – «плохой», «дурной», и определил его основные принципы: требовалось, собственно, писать «плохо», и писать то, что первым взбредёт в голову. Первого своего ученика, писателя Гладилина, с которым, несмотря на почти сорокалетнюю разницу в возрасте, Катаев дружил, он пропустил вперёд и сделал первым мовистом, скромно оставив за собой титул второго. Второму слушателю, писателю Аксёнову, досталось третье место.
Писатель так объяснял свою творческую перемену. «Я перестал врать», – говорил он. Это решение пришло к нему после тяжёлой медицинской операции, когда он был на грани смерти. Катаев как-то признался Эренбургу (советский писатель и публицист), что после этого он дал клятву изменить свою жизнь, не дружить с подлецами и писать всё, что хочется.
И действительно, поздняя катаевская проза не только насыщена красивым языком, композиционно необычна и порой парадоксальна, но и, вместе с тем, бескомпромиссно откровенна. Правда, не всем героям, которые обнаружили себя в катаевских произведениях, это качество пришлось по вкусу. Знаменитый литературовед Шкловский («какой-то пошляк») хотел набить Катаеву морду. Не за себя, за честь своей жены Серафимы Суок, всю подноготную отношений которой с Олешой вывалил Катаев. Шкловский ограничился эпиграммой, но вот знаменитый советский актёр Игорь Ильинский в возрасте 77-ми лет пошёл бить 81-летнего Катаева. Однако, обнаружив перед собой предусмотрительно запертую дверь, он только помочился на неё.
Больше всех досталось писателю и автору гимнов СССР Сергею Михалкову – «противоестественный гибрид человеко-дятла с костяным носом стерляди, клоунскими глазами, грузная скотина – в смысле животное, – шутник, подхалим, блатмейстер, доносчик, лизоблюд и стяжатель-хапуга» – с котором у Катаева были очень плохие отношения (их степень можно оценить по приведённой цитате), однако, сын Михалкова Андрей Кончаловский, известный режиссёр, до сих пор восхищается красотой языка книги Катаева, где так нелицеприятно отображён его отец.
В «Траве забвения» Катаев учится у Бунина, дружит с Маяковским, а в «Алмазном своём венце» (1978 г.) Катаев уже шифрует в своих персонажах весь «Серебряный век» русской литературы, с представителями которого он был очень близко знаком. В конце романа он возводит для них сюрреалистический пантеон из белого инопланетного камня на Елисейских полях Парижа.
Катаев даёт им прозвища – Ключик (Олеша), Командор (Маяковский), Королевич (Есенин), Мулат (Пастернак), Птицелов (Багрицкий), Синеглазый (Булгаков), Соратник (Асеев), Штабс-капитан (Зощенко), Щелкунчик (Мандельштам) и другие – и вводит их в произведение самым «мовистским» образом, я не могу удержаться – я фанат позднего Катаева, мне можно – чтобы не привести большую цитату:
«…И вот теперь, лет через пятьдесят, мы с женой полулежали в креслах с откинутыми спинками, в коридоре между двух рядов двойных, герметически закупоренных иллюминаторов, напоминавших прописное О, которое можно было истолковать как угодно, но мною они читались как заглавные буквы некоторых имен и фамилий. Пожалуй, один из иллюминаторов я мог бы прочесть даже как прописное Ю. Ключик. Но мешало отсутствие впереди палочки, без которой Ю уже не Ю, - не ключик, а всего лишь ноль, зеро, знак пустоты, или в данном случае начало бесконечной колодезной пустоты, в глубине которой ничего невозможно было разглядеть, кроме мутного воздуха, туманно обещавшего Вечную Весну, где монотонно двигалась темная полоска - тень нашего длинного самолета…»
По всем правилам тогда ещё только входящего в моду (не в СССР, конечно) постмодернизма Катаев может позволить себе взять и вставить кусок чужого произведения в своё, переписать чужой стих, «украсть» понравившиеся название, переиграть цитату. Метафора, послужившая названием для повести «Трава забвения», на протяжении всей книги нигде не употребляется (что очень по-мовистки), но предаёт ей глубокий смысл, если знать, что она единственный раз упоминается в рассказе Бунина «Несрочная весна». Там она обозначает траву, которая вырастает на развалинах.
Катаев – гений, и поэтому смеет вести разговор с классиками литературы на равных. Он может и с Пушкиным поспорить. Вот как, например, он обосновывает выбор названия своего романа:
«Я же, вероятно, назову свою книгу, которую сейчас переписываю набело, «Вечная весна». А вернее всего «Алмазный мой венец» (какой изящный переход!) как в той сцене из "Бориса Годунова", которую Пушкин вычеркнул. И, по-моему, напрасно (!). Прелестная сцена: готовясь к решительному свиданию с самозванцем, Марина советуется со своей горничной <...> Отвергнута жемчужная нить, отвергнут изумрудный полумесяц. Всего не наденешь. Гений должен уметь ограничивать себя, а главное, уметь выбирать. Выбор – это душа поэзии.
Марина уже сделала свой выбор. Я тоже: все лишнее отвергнуто. Оставлен «Алмазный мой венец». Торопясь к фонтану, я его готов надеть на свою плешивую голову…»
Превосходно!
Вот вам и «детский писатель», вот вам и «цветик-семицветик»! Читайте позднего Катаева.