Ещё во времена жизни Антона Павловича Чехова произошли важные изменения в драматургии. Зритель в так называемой «новой драме» превратился из пассивного наблюдателя, из потребителя эстетических аффектов, в творца, художника. Зрителя активно включали в саму драму, предлагая перенести её на собственную жизнь, предлагая взглянуть на собственные обстоятельства жизни с игровой, драматической точки зрения. Таков, коротко говоря, был посыл всей «новой драмы». Но это было сто с лишним лет назад. А что же предлагает нам сегодня Константин Богомолов?
Он ведь знает не только того, классического Чехова, он ведь ещё знаком с «драмой абсурда» С. Беккета и Э. Ионеску. Можно ли сейчас ставить Чехова как в эпоху Станиславского? Или надо учитывать не только новый театральный опыт, но ещё и то, что после Освенцима писать стихи как-то не очень получается, а сталинизм в Европе уже давно приравняли к гитлеризму? Две диктатуры и две одинаковые психотравмы общественного сознания и коллективного бессознательного. Травмы, которые нашему народу, наследнику Чехова, ещё ой как долго не изжить. А разве не знаком Константин Богомолов с творчеством Тарковского, разве не видел он его фильм «Солярис», разве не читал повесть С. Лема? Вопрос риторический.
Конечно, эти произведения давно стали его тезаурусом, его личной фильмотекой и библиотекой, которые и помогают ему, Богомолову, творить собственные миры. По этой причине постановка «Трёх сестёр» — это, на мой взгляд, проекция снов и мечтаний людей, живших ещё в конце позапрошлого века, проекция в 3D, проекция на наш собственный смысловой экран современности. Отсюда и излюбленный приём режиссёра: использование широкоэкранной плазмы в пространстве сцены. И приём этот представляется вполне оправданным. Мы, зрители, и являемся теми фантомами, которые были порождены в мечтах и снах современников Чехова.
Сомнамбулическое существование героев на сцене здесь не случайно. Герои бродят как призраки. Режиссерская задача ясна: полная бесстрастность в произнесении классических монологов и реплик. Почему? Да это уже остывший радий. Все их мечты превратились давно в радиоактивный пепел, в трупы крематория, в захоронения в Бутово. Наши души опалены и травмированы. Мы и есть те, о которых они так мечтали. А мечта-то получилась не очень. Мы такие же пошленькие, как и они, но только, в отличие от этих домашних персонажей, мы монстры, мы привыкли к насилию, а убийство для многих из нас — простое телодвижение.
Мы — жертвы психологии больших величин. 20 миллионов погибших или 40 — какая разница? Мы живём в век поголовного аутизма. Приходя в кафе, мы хватаемся за телефон, не замечая рядом друга, потому что информационный шум нам дороже, чем общение глаза в глаза, как это было принято у героев Чехова. Мы аутисты, мы замкнуты, и есть только иллюзия глобализма, потому что мы ничего не признаём, кроме своей узкой тусовки. Мы не любим пафоса. Для нас монологи героев Чехова о людях будущего смешны и вызывают идиосинкразию. Потому что мы и есть будущее этих фантомов, и будущее мы закрываем раз и навсегда. Нет у этих фантомов будущего.
Наивны они и неживые какие-то, поэтому и говорят, и произносят свои реплики, как автоматы. Знаменитое: «В Москву! В Москву!» звучит как отчаяние. Потому что нет никакой Москвы, как нет и будущего у этих героев из постановки Богомолова. А ещё эта фраза приобретает в современном её прочтении особую актуальность: по статистике 60 миллионов наших соотечественников мечтает жить в этом мегаполисе, мечтает покинуть Россию и эмигрировать в город-призрак, где могут жить только счастливцы. Знали бы чеховские герои, во что превратится эта самая Москва, куда они так все рвались в надежде на лучшую жизнь и которая стала своеобразным мини-государством, наподобие Ватикана, где у каждого переулка свой храм и где знаменитые сорок сороков в количественном отношении давно уже остались позади, и строят эти храмы из бетона, из которого Колизей выстроен, в основном мусульмане наёмные, напоминающие рабов Рима.
Москва уже давно стала симулякром, иллюзией благополучия и процветания. Помните частушку ещё времён Лужкова: «Москву, залитую мочой, одел ты золотой парчой». Москва Чехова — это двухэтажные здания в основном и переулки, сообщающиеся между собой. Недаром этот город ещё называли большой деревней. Москва Чехова не только не утрачивала свою связь со всей Россией, как в случае со столичным Петроградом, а, наоборот, была городом тихим, цветущим, купеческим. Теперь же это город гламура. Не случайно у того же К. Богомолова в «Идеальном муже» три чеховские сестры сидят в кафе «Аист» и с нарочитым акцентом провинциалок рассуждают о том, что «надо работать, работать надо».
Комический эффект достигается безупречно. Это и есть реально воплощённые идеи-мечты тех, кто жил более ста лет на этой земле. На мой взгляд, именно время и является главным героем в постановке К.Богомолова. В виде светящегося табло оно постоянно присутствует на сцене. Электронные часы стоят на столе в окружении мебели, напоминающей стиль бидермейер.
Кстати, немецкое слово «bieder» обозначает обывательский или простодушный. Бидермейер прославляет семейные ценности, простой домашний уют без показного богатства. Сама же сцена напоминает, скорее, капсулу или стеклянный колпак, под которым в интерьерах чеховского бидермейера происходит какое-то копошение человеческих судеб. Это некая плесень, плесень жизни под микроскопом исследователя. Общий эмоциональный настрой — ирония, иногда злая, иногда простодушная, иногда с оттенком грусти и даже скорби, скорби по добру, по наивности тех, кто копошится под стеклянным колпаком.
Кульминационный момент берёт на себя предмет, залетевший в мир прошлого из будущего: электронные часы неожиданно падают и разбиваются. И пошёл полк, пошла военная часть из города! Зловещее предзнаменование. Неужели только большая встряска способна окончательно порвать эту порочную связь времён, эту власть пошлости и примитива? Если так, то движение войск за сценой лично у меня вызвало ужас, и холодок пробежал по спине.
И, действительно, ВОЙНА всё чаще и чаще произносится у нас с плазменных экранов телевизоров и, к ужасу, становится словом привычным, даже обыденным, как пошленький стиль бидермейер. Но не будем забывать, что в этом стиле написана и знаменитая картина Арнольда Бёклина «Остров мёртвых», копия которой висела как в бункере Гитлера, так и за спиной Молотова маячила, словно призрак при подписании соглашения Риббентроп-Молотов. Тогда тоже война представлялась исключительно в парадных реляциях. Воистину: «в истории бывают странные сближения...»
