Робер Дуано почти восемьдесят два года. Большую часть своего земного существования он провёл в тени безвестности. Его любимым занятием было бродить целыми днями по улицам Парижа в поисках нужного ракурса, нужного кадра. Он сам сравнивал себя с охотником, а охота требовала и мужества, и настойчивости, ведь, чтобы выследить нужную добычу, требовалось и терпение, и, по его словам, решимость быка на арене корриды. Может быть, поэтому ему удалось в журнале «Лайф» ещё в далёкие пятидесятые так уловить выражение лица знаменитого испанца и поклонника корриды Пикассо.
За оконным стеклом мы видим художника в полосатой майке с длинными рукавами, который прижался к стеклу, а ладонь левой руки буквально прилипла к поверхности на уровне лица. Вот оно: воплощение одиночества творца, которого отделяет невидимая преграда от мира обывателя, вот он образ новеллы Томаса Манна «Тонио Крёгер», добровольно признавшего, что художнику недоступно простое земное счастье. Погребальным искусством назвал свои фотографии сам Робер Дуано.
«Сфотографировал — и прощай», — говорил он в одном из своих последних интервью. — «Я разговариваю с теми, кого снял. Они свернули за угол и пропали, а их образ навечно остался с тобой»
Фотография в переводе с греческого означает «светопись», и первые фотографии использовали как возможность зафиксировать существование призраков или следов растворившихся в мире живых душ умерших. Робера Дуано вполне можно было бы назвать «собирателем душ»: «Они свернули за угол и пропали, а их образ остался с тобой». И хочется добавить словами другого художника: «А я ловлю, ловлю их, Джек!». Вот это ощущение разверзшейся бездны, бездны небытия, которая, как тень, стоит за плечами каждого ребёнка, каждого старика, каждой влюблённой пары и волновало, наверное, всю жизнь очень скромного человека, немного застенчивого и замкнутого.
Он — охотник! И его цель: человек, мимолётный образ, который надо удержать во что бы то ни стало на фоне вечного Небытия. Несмотря на своё погребальное искусство, Дуано всей душой любил жизнь. Как-то его отправили снимать стадо овец на Юге Франции. Тяжелый грузовик неожиданно потерял управление, сошёл с трассы и раздавил почти всё стадо, а заодно и собаку. Друг Дуано, великий поэт Франции Превер, спросил: «Ты это всё снимал?». А как же иначе! Вспомните знаменитых папарацци, снимавших последние минуты жизни принцессы Дианы под мостом Альма. «Смерть — моё ремесло» — так называется знаменитый роман одного французского писателя. И если Дуано считал своё ремесло погребальным искусством, то Смерть и должна была стать главной, а, может быть, единственной героиней его снимков. Но Дуано на вопрос Превера ответил:
«Нет. Я ничего не снимал.
- А что же ты тогда делал?
- Я утешал пастуха»
Какая непростая и многозначная фраза. Пастух — это для любого верующего, для любого католика — пастырь, а пастырем всех пастырей является Бог. Робер утешал Пастуха, словно говоря при этом, как трудно быть Богом в этом непростом, озлобленном мире.
Один год, ещё до войны, он отслужил в армии и стал убеждённым пацифистом. Когда его вновь призвали на военную службу, то почти тут же комиссовали из-за деликатного состояния здоровья. В эпоху, когда надо было активно выбирать, на какой ты стороне, Робер выбрал третье: он остался лишь наблюдателем, а наблюдать этот человек мог так, как мало кто. Но Дуано не обычный наблюдатель. Он свидетель, свидетель в пользу простого человека, его повседневных радостей и, особенно, он свидетельствовал в пользу детей.
Ради заработка, создавая фотографии для различных рекламных агентств, в качестве фотомоделей он снимал собственных детей, заставляя их по пятьдесят раз позировать перед камерой, как они «с удовольствием» поедают вкусные макароны, или барахтаются в одних купальниках в холодной воде, изображая радость летнего отдыха где-нибудь в Марокко. Такой отдых был семье не по карману и лето для агентства путешествий снимали где-нибудь солнечным, но не очень тёплым осенним днём во Франции. Что это, как не эксплуатация детского и даже младенческого труда? Дети подросли, появились внуки и теперь они стали излюбленными фотомоделями деда. Отсюда, наверное, такая любовь Дуано к своим маленьким объектам съёмки. С одной стороны, есть элемент насилия, а с другой — на ум приходит строчка Державина: «На то, чтоб умереть родимся». И дети, и внуки Робера в его фотографиях обрели вечность.
Есть документальный фильм о великом фотографе, снятый одной из его талантливых внучек. Там есть эпизод, в котором несколько поколений этой семьи собираются вместе и смотрят на свои фотографии в нежном возрасте. Какая это неподдельная благодарность отцу и дедушке Роберу за то, что он их когда-то мучил, выбирая нужный ракурс, нужный момент, нужное освещение и теперь на большом экране проектора запечатлен навечно трепет крыла мотылька, мотылька их нежных детских душ. Это взгляд взрослых со стороны на самое лучшее в тебе, то лучшее, что обычно никто, часто даже родители, не способны заметить.
Да, Робер Дуано жил в трагическую эпоху, но нельзя сказать, что он полностью от неё отстранился. Вот его фотографии оккупированного Парижа. Обычная улица, много народа, а по середине этой улицы лежит белая лошадь. Она упала от истощения, от той тяжести, которую ей пришлось тащить до конца своей жизни. И как красива эта лошадь! И какой образ страдающей Франции!
А вот в день, когда Париж был в огне, когда на улицы вышли бойцы сопротивления, Дуано с фотоаппаратом в руках и одной кассетой плёнки попался им навстречу. Это были знаменитые Маки. Они молоды, вооружены, глаза горят — все на баррикады, Париж в огне! И вдруг видят невзрачного фотографа: запечатлей нас для истории. И Робер жалеет, что у него так мало плёнки. Её не хватит для того, чтобы оставить в вечности тех, кто через несколько минут погибнет. Они свернули за угол и пропали…
Молодые, сильные, эти ребята хотели в последний момент оставить хоть что-то после себя. Им уже никогда не целовать своих любимых, не учиться в Сорбонне, их поглотила безжалостная Судьба, и только Робер с одной кассетой плёнки смог бросить вызов Судьбе и Смерти и оставить этих ребят вечно молодыми.
Он снимал как сумасшедший. Ни один щелчок затвора фотоаппарата не должен был быть напрасным. Фотографий нужно было много, чтобы потом среди всех снимков увидеть только тот, один, единственный, на котором поставит свою магическую подпись сам Создатель, ведь Бог есть Свет, а фотограф занимается светописью, то есть лучшие из этой братии заключают непосредственно договор с Богом, со Светом.
И Роберу Дуано удалось вырвать ребят из забвения, остановить тех, кто свернул за угол — и пропал. Это его одна из самых лучших фотографий, которая, к сожалению, мало кому известна. Может быть, эта тоска по напрасно погубленной молодости и ляжет в основу самой знаменитой его фотографии «Поцелуй у Мэрии»? Может, в этом магическом поцелуе нашло отражение то желание, которое так и не выразилось, так и не взорвалось в тех молодых героях? Всего пять лет прошло после победы, когда появилась знаменитая фотография (1950 год), очень напоминающая по своей композиции скульптуру Родена. Это поцелуй за всех! Это сама Франция принимает их жаркое дыхание! Вот он настоящий катарсис погребального искусства фотографии Робера Дуано!
Его друг Превер как-то сказал Роберу:
«Я нахожу особый смысл в простых, понятных всем словах, ты придаёшь высокое значение обычным жизненным деталям»
А сам Дуано на одном из своих мастер-классов сказал:
«По молодости ты видишь только детали, с возрастом становишься мудрее и начинаешь встраивать эти детали в общий контекст»
Да, именно контекст, а контекст нашего бытия — это всегда область Бога. И ещё он как-то признался:
«Действительности для меня не существует. Я — лжесвидетель»
Не материальную действительность воссоздаёт Дуано на своих фотографиях. В этом он и правда лжесвидетельствует. Для него существует лишь одна действительность и это действительность божественного контекста. В философии такое называют ещё трансцендентальностью.
