В фильме «Сирано. Успеть до премьеры» разворачивается история создания Эдмоном Ростаном (Edmond Rostand) одной из главный французских пьес — «Сирано де Бержерак». Трогательно, с любовью. Местами — забавно. Со случайным мимолётным разговором главного героя с Антоном Чеховым в борделе и наворачивающимися под конец слезами.
Декабрь 1897 года. 29-летнему Эдмону Ростану (Тома Соливерес) тяжело: ничего не пишется — нет вдохновения, без которого и деньгам неоткуда взяться. Есть жена, двое детей, долги, неуверенность в себе, друг-неудачник — всё, как полагается хорошему человеку.
Жизнь подбрасывает ему соломинку — встречу с директором театра «Порт-Сен-Мартен», также переживающему не лучшие времена. Тогда Ростан и обещает Бенуа Констану Коклену (Оливье Гурме) написать для него новую комедию. За три недели.
Эдмон наблюдателен, подглядывает детали в жизни: вот темнокожий владелец ресторана заговорил драгоценными фразочками, вот безобразно длинный нос, который должен стать слабым местом его смелого героя… А вот лучший друг влюбился в костюмершу, что стоит на балконе, а сам он — Ростан — говорит с ней любовными стихами от чужого имени. Чем не сюжет для небольшого… да нет же, небольшой пьесы!
И если Вы думаете, что дальше будет страстная борьба за сердце прекрасной дамы, то ничего подобного. Спойлерить нехорошо.
Лучше сказать о том, что, несмотря на кажущуюся сказочность и простоту этого фильма, в нём задаётся любопытный вопрос — откуда появляются великие произведения искусства? Ведь Париж 1897 года не сильно отличается от любого большого города наших дней — даже есть такие своеобразные маршрутки-повозки, — в нём тоже существуют театры, в которых идут спектакли (некоторые — с успехом!), однако через сотню лет вспоминается именно «Сирано». Причём, судя по интонации фильма, скажу, что вспоминается крайне трепетно, как, не знаю, если бы мы вспоминали «Чайку», «Три сестры» и «Вишнёвый сад» одновременно.
Ответ, по ощущениям, тоже предлагается. Одно дело — выдумывать и подгонять реальность под Прокрустово ложе своих измышлизмов и хилых интеллектуальных схем, а другое — говорить с конкретным, живым, человеком. Иными словами, нельзя написать: «Я вас любил: любовь еще, быть может…», не желая вот этой, знакомой до родинок, былой возлюбленной, сказать: «Как дай вам бог любимой быть другим».
Вот, например, у костюмера материал, с которым он работает, вполне себе понятный. И качество проверить несложно: рвётся/не рвётся, жмёт/не жмёт. А у поэта или драматурга какой материал? Не буквы же. Что-то другое. То, что заставляет подбирать «лучшие слова в лучшем порядке» не для того, чтобы покрасоваться своей умелостью, а для того, чтобы объясниться через письмо в любви той, которая разожгла внутри тебя давно угасший пламень. И оно таково, что его не только не найдёшь в уединённом кабинете, но и в чужой жизни не подглядишь. В это «что-то» нужно кинуться, окунуться, да так, что вообще не понятно стало, чем ещё всё закончится. Выплывешь — сформулируешь.
Ну и к вопросу «Было ли так на самом деле?». Да нет, конечно! А, может быть, и да? В конце концов — так ли это важно? Интересовало ли вас, насколько герой пьесы Ростана похож на Сирано де Бержерака, жившего с 1619 по 1655 гг? Меня — не очень. Но я готов подписаться под словами Юрия Олеши:
«Я о себе думал, что я Сирано, — тогда, в эпоху первой любви. Мне и до сих пор нравится этот носатый кавалер, прыгающий в кресло, этот карлик с огромным носом, поэт, храбрец, фехтовальщик...»
В фильме «Сирано. Успеть до премьеры» (всё-таки кто придумывает русские переводы названий?!), лучше сказать — «Edmond» — режиссёр Алексис Михалик (Alexis Michalik) рассказывает зрителю благородный миф о поэте и драматурге Эдмоне Ростане, увековечившем имя де Бержерака, и, может быть, ставшим, благодаря этой картине, чьим-нибудь новым героем.