Нет, с Грегором точно что-то не так. Он заперся в своей комнате, опоздал на работу и говорит странным голосом. Еще и управляющий решил сам проведать ленивого работника, день у коммивояжера не задался. Хотя не все так плохо, он уже поворачивает ключ…
Спектакль начинается еще до третьего звонка. По красной ковровой дорожке зрители заходят в зал, где в стеклянном саркофаге стоит Грегор Замза (Владислав Демченко). Если Вы вдруг не купили программку, понять, кто перед Вами, можно по золоченой табличке с его именем возле героя. Авансцену от зрительских мест отделяет красный бархатный канат на металлических столбиках, и все вместе вкупе создает ощущение модного показа. Модного показа диковинных зверей. Словно в цирке Финеаса Барнума. Тем временем на сцену выходят остальные актеры, здесь режиссёрское решение получает продолжение. В партнёры Демченко, артиста со специфической внешностью, Йозуа Рёзинг взял объективно красивых людей. Атлетичный Денис Бондаренко, эстет Василий Цыганцов, знойная Анастасия Жданова (состав с Асей Домской) и роковая Анна Дубровская ещё больше выделяют особенности единственного персонажа с именем. Текст разбросан по исполнителям без привязки к образам героев, в сценах каждый говорит по строчке, они все выглядят одним многоликим антиподом Грегора.
Итак, Замза стоит в стеклянной будке, а его «голоса» (в программке ролей у актёров не указано, для удобства я буду называть их так) мотыльками носятся вокруг него. После пятнадцати минут безуспешных попыток прорваться внутрь, Грегор, как это часто бывает, открывает двери тьме сам. Начало второй картины. Режиссёр намеренно уходит от прямого изображения трансформации человека в насекомое, хотя дань физической достоверности текста все-таки отдает – движения Демченко в сценах-переходах иногда приобретают изломанные линии и неестественную пластику. Но Рёзинг идёт от метафоры автора. Кстати, Франц Кафка был против бытового изображения таракана, в письме художнику-иллюстатору первого издания новеллы он пишет:
«Мне пришло в голову, что художник захочет нарисовать само насекомое. Этого делать не надо, прошу Вас, не надо! Само насекомое изображать нельзя. Его нельзя нарисовать даже на дальнем плане…»
Ведь превращение в таракана, в первую очередь, самоощущение себя в окружающем мире. Перед зрителями разворачивается битва человека со своими же тёмными мыслями, у которых одна цель – сравнять личность с землей. Существуя в данной теме, «голоса» Грегора произносят текст с окрасом бичевания. Ты подвел. Ты виноват. Из-за тебя все страдают. При том, что герой, наоборот, показан стремящемся к свету, умеющим любить, контраст создает эффект двухчасового избиения.
Малейшая радость, найденная Грегором в своем новом положении, не остается безнаказанной. За тягу к тухлой пище, умение лазить по потолку, любовь к семье, он подвергается жесткому стыду. Любые зачатки счастья «голоса» вырывают с корнем. Намеки на причину их появления я упоминал, добавлю о нескольких акцентах на женский портрет в комнате героя, из чего можно догадаться о трактовке образа – он уже немолод, одинок, работает на нелюбимой работе, живет с родителями. Хотя на мой вкус, созданный в спектакле образ бесконтрольной тьмы особенно украсила бы его беспричинность. Живёшь-живёшь, и вдруг превращаешься в таракана. По воле Рока.
Вторая картина заканчивается битвой Грегора с «голосами». Четверо дышащих жизнью людей в круговом движении методично, подобно вставленной в рану отвертке, бурят последние силы человека и оставляют его раздавленного в одиночестве. Но ненадолго. Они вернутся в маленькой выстроенной комнате на основной сцене. От остального пространства их отделяет стекло. Герой окончательно замурован в своей депрессии.
Когда же «голоса» добиваются своей цели, их выход из истории происходит по правилам – ведь без Грегора они не существуют. Однако, почему-то, логика работает на 75%. Пока три актера «уходят», один – Василий Цыганцов – наполняет сцену игрой на пианино. Играет неплохо, но только не понятно, почему он не со всеми? Мне видится тут жертва логикой во имя красивой концовки.
Постановка не заканчивается после поклонов. Выход происходит не по ковровой дорожке, а через дверь выше, что кажется служебной. Для полноты эффекта, мне кажется, стоит вообще убрать поклон. Зрители как будто платят за показ выжигания живой души. Посмотрели? Напитались страданиями? Теперь убирайтесь и живите с этим. Финальные овации оплеухой возвращают тебя в жизнь, подобно титру «не волнуйтесь, мы не серьезно». А хочется серьезно! Хочется испытывать омерзение к самому себе за каждый потраченный на билет рубль, хочется рваться за сцену, проверить, выжил ли вообще артист. Финал напомнил мне фразу Эдгара По:
«Бывают мгновения, когда даже бесстрастному взору Разума печальное Бытие человеческое представляется подобным аду, но нашему воображению не дано безнаказанно проникать в сокровенные глубины. Увы! Зловещий легион гробовых ужасов нельзя считать лишь пустым вымыслом; но подобные демонам, которые сопутствовали Афрасиабу в его плавании по Оксусу, они должны спать, иначе они растерзают нас, - а мы не должны посягать на их сон, иначе нам не миновать погибели.»
Вот этой настоящей жути не хватает «Превращению» Рёзинга. К предыдущему предложению можно отнестись всего лишь как к придирке реалии современного театра могут не позволить ей родиться. Однако задумываясь о мощи такого конца, я все же оставляю мысль в подвешенном состоянии.