Сразу скажу, что не люблю культы, которые массовая культура делает из иных произведений. Это обесценивает автора и его творения. Создаёт пелену предрассудков. В итоге получается страшная для искусства вещь. Шедевр становится мемом или рекламой. Так было с «Криком» Эдварда Мунка, «Джокондой» Леонардо да Винчи. Этот процесс касается не только живописи. Литературу сложнее превратить в мем. Но всё равно пытаются. Сегодня по Дублину будут ходить группы людей. Они обойдут все места, которые были связаны с действием романа Джеймса Джойса «Улисс», будут зачитывать куски из произведения и восхищаться гением. Оно, может быть, и не плохо, но, мягко говоря, странно. Джеймс Джойс далеко не самый легкий и понятный писатель.
Можно сказать, что роману «Улисс» повезло. Слышу, как со всех сторон разносится недовольный ропот: «Как повезло?! Его же запрещали!» «Потому и повезло,» — отвечаю я. Практика показывает, что для любого произведения искусства нет лучшего способа популяризации, чем запрет. Именно запрещённое вызывает у человека наибольший интерес. А роман Джеймса Джойса подвергся настоящим гонениям в Ирландии, Англии и США. Его экземпляры конфисковывали и сжигали. На самой родине писателя, в Ирландии, его вообще считали предателем. Зато сейчас из Джойса сделали настоящий культ.
Впрочем, это обычное дело. Живых гениев не бывает. Только мёртвые. Общество любит порицать, выгонять, ругать, а потом возвеличивать. Что поделать... Лицемерие в людях всегда было одним из главных качеств. Мольер в своё время очень хорошо об этом в «Тартюфе» рассказал и тоже гонениям подвергся.
«Улисс» стал культом. В произведении на 800 страниц описан только один день в жизни самых простых жителей Дублина. Книгу начали воспринимать как Библию ХХ века. Возникло даже убеждение, что только по-настоящему умный человек может прочитать этот роман. Забавно наблюдать за тем, как изменилось, например, восприятие Мэрилин Монро после того, как её сфотографировали с «Улиссом» в руках. Из глупой блондинки она сразу стала тонкой натурой. Тут, кстати, стоит отметить, что глупой кинозвезда никогда не была. Но, пока публика не увидела её с романом Джойса, никто не мог в это поверить.
Кстати, запрет и огромный интерес к роману, в том числе подростков, был вызван наличием в тексте откровенных сексуальных сцен. Особенно в главе «Навсикая». Там Леопольд Блум, главный герой произведения, лежит на пляже и мастурбирует, наблюдая за одной из трёх молодых девушек. Она, в свою очередь, якобы случайно демонстрирует Блуму своё нижнее бельё. Короче говоря, роман решили запретить за подобные описания:
«И она направилась к нему, а когда он увидел, как она подходит, то Герти заметила, что он вытащил руку из кармана, как-то занервничал и стал поигрывать часовой цепочкой и разглядывать церковь. Да, у него была страстная натура, но при этом, как теперь Герти видела, он потрясающе владел собой. Только что он был весь под ее обаянием, глаз от нее не мог оторвать — и вот, в один миг, перед вами серьезнейший джентльмен, и каждая черточка его солидной фигуры выражает полное самообладание.
Сисси попросила ее извинить, и не будет ли он так добр сказать ей точное время, и Герти видела, как он достает часы, подносит их к уху, потом поднимает глаза и, кашлянув, говорит, что, к величайшему его сожалению, часы у него остановились, но он полагает, сейчас уже больше восьми, потому что солнце зашло. Он говорил с очень культурными интонациями, размеренным голосом, но, несмотря на это, словно какая-то дрожь проскальзывала в мягком звучании его речи. Сисси сказала спасибо и, вернувшись обратно, высунула им язык и объявила, дядюшка говорит, его луковица слегка протухла»
Сам же момент, когда у Блума происходит семяизвержение описан так:
«И она еще отклонилась назад, и подвязки у нее были голубые, это подходило к прозрачному, и все увидели и закричали смотрите, смотрите, вон там, и она еще и еще сильней отклонялась назад, чтобы разглядеть фейерверк, и что-то непонятное носилось в воздухе, темное, туда и сюда. И она увидала большую римскую свечу, которая поднималась над деревьями, выше и выше, и все в восторге затаили дыхание, молча и напряженно следя, как она поднимается все выше, выше, и ей приходилось все дальше и дальше запрокидываться назад, почти ложась на спину, чтобы следить за ней, еще, еще выше, почти скрылась из глаз, и лицо ее залилось дивным пленительным румянцем от такой позы, и теперь он мог увидеть еще много нового, батистовые панталоны, материя прямо ласкает кожу, и лучше чем те зауженные зеленые за четыре одиннадцать, а эти беленькие, и она ему позволяла и видела что он видит а свеча поднялась так высоко что на мгновение совсем исчезла и все мускулы у нее дрожали из-за того что так запрокинулась а перед ним было полное зрелище гораздо выше колен такого она еще никогда никому даже на качелях или переходя вброд но ей не было стыдно и ему тоже не было что он так неприлично впился глазами он же не мог устоять перед таким дивным зрелищем когда перед ним все так открыто как у тех танцовщиц что задирают ноги совершенно неприлично а мужчины смотрят на них и он все смотрел смотрел.
Ей хотелось закричать, позвать его задыхающимся голосом, протянуть к нему свои тонкие белоснежные руки, чтобы он пришел, чтобы она ощутила его губы на своем чистом лбу, крик любви юной девушки, слабый сдавленный крик исторгнутый у нее против воли, звенящий сквозь все века и эпохи. И тут взвилась ракета, на мгновение ослепив, Ах! и лопнула римская свеча, и донесся вздох, словно Ах! и в экстазе никто не мог удержаться, Ах! Ах! и оттуда хлынул целый поток золотых нитей, они сверкали, струились, ах! и падали вниз как зелено-золотые звезды-росинки, ах, это так прекрасно! ах, это дивно, сказочно, дивно!
И как росинки, они растаяли в сгустившихся сумерках — и настало молчание. Ах! Она поспешно выпрямилась и бросила на него быстрый несмелый взгляд, полный кроткого протеста, мягкого застенчивого упрека, и под этим взглядом он покраснел словно девушка. Спиною он прислонялся к скале»
Да любой любовный роман в плане откровенности описаний даст фору тому, как представлена эта сцена в произведении Джойса. Запрет был связан не с оскорблённой нравственностью, а с чем-то совершенно другим и более страшным. Лучше всего, пожалуй это выразил Карл Густав Юнг:
«Что так потрясает в «Улиссе», так это то, что за тысячей завес ничего не скрывается; что он не обращается ни к разуму, ни к обществу, а холодный, как луна, смотрит на них из космического пространства, даёт трагедии развития, существования и разложения идти своим путём»
В «Улиссе» человечество увидело нечто совершенно новое. Никакого острого сюжета, захватывающих событий. Ничего столь характерного для литературы. Обычная жизнь обычных людей, утро которых начинается с похорон старого друга. А дальше блуждания по городу. И это ощущение одиночества, невозможности найти родственную душу в мире, где всем друг на друга плевать. Измены жены Блума, предательство со стороны друзей Стивена Дедала. Казалось бы, эти два героя должны встретиться, поговорить. И они встречаются, говорят, но ничего не происходит. Не открывается никакой истины. Нет Бога, нет Дьявола. Есть люди, живущие сами по себе, наедине со своими несчастьями, в которых нет никакого высшего смысла. Новая «Одиссея», созданная Джеймсом Джойсом, не приводила ни к чему. Герой не возвращался на родную Итаку, не воссоединялся с семьей. Он так и остался один. И в этом отношении трагически-комичной выглядит сцена, когда Блум (Одиссей) и Дедал (Телемак) после своего долгого разговора выходят вместе во двор дома. Уже изрядно подвыпившие, они справляют нужду на кусты, а потом Стивен Дедал уходит в ночь. Идти ему, к слову, некуда. А Блум возвращается в свой дом, где он тоже не нужен. Жена давно не любит его, дочь уехала далеко. А завтра будет ещё один очень долгий день. Да!
