Патафизика – наука, вследствие чего она не нуждается в наличии собственного логотипа, которым, как правило, пользуются в качестве торгового знака. Тем не менее, такой знак у патафизики есть. Создал его сам Альфред Жарри (Alfred Jarry) – он, как и положено людям сверходаренным, был еще и художником, что не мешало его литературным и философским увлечениям. И даже напротив – очень помогло.
Когда в середине 90-х годов XIX столетия Жарри изображал папашу Убю, он вряд ли отдавал себе отчёт, что у него выходит не просто гравюра, а канон и даже икона.
Каноническим вышло всё изображение – с момента его появления папашу Убю другим никто и не пробовал представить. Но все сошлись во мнении, что особо удалась художнику спираль, украшающая обширное брюхо.
Именно эта спираль (Grande Gidouille) впоследствии стала общепризнанным символом всей патафизики и породила философские диспуты, трактаты и учёные труды. Происходит это и от слова «Gidouille», на французском означающего одновременно и спираль, и брюхо, и от двойственности самой спирали: нарисованной и той, что появляется между линий рисунка.
Спираль Жарри, исходящая из пупка Убю, сразу показалась современникам чрезвычайно многозначной, а уж потомкам - тем более. Может быть, так случилось от того, что современники его были не лыком шиты, а может, и от того, что сама идея спирали стала крайне плодотворной в ХХ веке.
Её можно понимать как угодно. Это и лабиринт, и галактика, и «сад расходящихся тропок», и, если хотите, один из законов Гегеля. К спирали кто только руку не приложил: Борхес, Кортасар, Фолкнер, вплоть до Роджера Желязны и Гарта Никса. Начать – не кончить.
И о современниках и знакомых Жарри тоже можно развернуть долгое повествование. Не всем же писал некролог Гийом Аполлинер, не со всеми общались Октав Мирбо и Поль Валери. Эти люди окружали Альфреда Жарри и, вероятно, догадывались о том, что он за человек.
Поэтому неудивительно, что первым иллюстратором «Короля Убю» оказался не кто-нибудь, а Пьер Боннар (Pierre Bonnard). Таким был Париж тех лет: случайно разминешься с Ренуаром, непременно столкнешься носом к носу с Пикассо. Но вернемся к Боннару.
На театральной программке Боннар изобразил папашу Убю не как планетарное, а как вселенское явление. Герой стоит с закрытым зонтиком в лучах восходящего солнца и под дождём одновременно. Его это мало заботит, поскольку его брюхо масштабнее природных явлений. Это, как минимум, галактика. Пупок напоминает супермассивную чёрную дыру, а вдоль спирали явственно расположились гигантские звёзды. Так изображают Творца. Возможно, именно с лёгкой руки Боннара об Убю впервые заговорили как об иконе.
Не менее выразительно выглядит «Алфавит папаши Убю» Боннара.
Поражают воображение два верхних рисунка. На том, что слева – пузо папаши, на правом – пупок. Они взаимообратимы. Пузо вписано в пупок, пупок в пузо. Чуть ниже Эйфелева башня на фоне брюха. Здесь можно вспомнить о раблезианстве, но нового типа – как Хронос пожирает своих детей, Убю готов закусить и Гаргантюа, и Пантагрюэлем. Он не гигант Возрождения, а чёрная дыра.
Такой персонаж на улицах Парижа и с Ренуаром вряд ли бы разминулся, а уж с Пабло Пикассо он просто обязан был встретиться.
Тут, правда, исследователи расходятся во мнениях. Пикассо знал о Жарри несомненно, но были ли они знакомы или нет, остаётся только гадать. Хотя, есть воспоминания об их встрече, произошедшей при весьма пикантных обстоятельствах, о которых мы просто обязаны вспомнить.
В отличие от Убю, Жарри гигантом не был – его рост составлял всего 161 сантиметр. Но он был вооружен и опасен и никогда не расставался с револьвером. Не прочь он был и пострелять, хотя о случаях, когда он попадал во что-либо живое, не известно. Утверждают, что как-то в ресторане в присутствии Пикассо Жарри стрелял в испанского скульптора Маноло, будто бы оскорбившего его. В скульптора он не попал, но был разоружен, и револьвер достался на хранение Пабло Пикассо. Взгляните на фотографию. Пикассо на ней тот самый и тот самый револьвер Жарри.
Правда, говорят, что художник купил его уже после смерти писателя. Но пистолет внушает уважение, а полосатая майка очень уж напоминает спираль.
К слову, в своём портрете Жарри Пикассо изобразил спираль в виде складок на шее. Жарри был, как известно, скромного телосложения, поэтому складки здесь совсем не физиологического происхождения. Они продолжение тельняшки самого художника и апофеоз брюха Убю, душащего весьма оптимистичного собственного создателя.
Вопрос о влиянии Альфреда Жарри на Пикассо открыт. Убю вообще прошёлся всей своей массой по двадцатому столетию. Он действительно супермассивен, как и положено чёрной дыре (помните знаменитый хит Muse?). И кажется, что он давил и на Пикассо, по крайней мере, тот пытался найти ему противовес. Посмотрите на две странно схожие работы: конного Убю Жарри и Дон Кихота Пикассо.
Их родство очевидно, только у Жарри беднягу коня седок практически втаптывает в землю, а Росинант Пикассо стремится взлететь в небо. Горизонталь Жарри тяжела, вертикаль Пикассо стремится уравновесить её.
И наконец, Пикассо, видимо, принял спираль в качестве символа «человеческой комедии». Посмотрим на эту работу великого испанца…
Нет, это не очередной портрет папаши Убю, перед нами Оноре де Бальзак. С его образом как только не экспериментировали. Роден первоначально хотел установить Бальзака голым на парижской площади и только в самом конце «задрапировал» фигуру. Пикассо изобразил автора «Человеческой комедии» как оратора. Он обличает пороки, а право быть высшим судиёй ему даёт та же спираль, прямо с брюха Убю переползшая на обширное тело классика французской литературы.
Вы можете спросить: при чём тут «воскресная жизнь пчёл»? При том, что еще несколько минут назад, приступая к чтению этого текста, вы думали о спирали Жарри ничуть не больше, чем о воскресной жизни пчёл. А о ней стоит подумать.
Так, кстати, считал Марсель Дюшан – записной патафизик. Дюшан утверждал: «Рабле и Жарри – мои боги». А кроме него к бессмертной иконографии папаши Убю приложили руки и Жорж Руо, и Макс Эрнст, и Жоан Миро. Речь о них пойдет в следующей статье.
А завершим сегодняшний экскурс мы замечательной цитатой из статьи Андре Бретона «Альфред Жарри»:
«…вооружившись двумя револьверами, с залитой свинцом тростью в придачу, в меховой шапке и домашних тапочках приезжал он по вечерам, уже в конце своей жизни, к доктору Сальтасу (который, спросив его перед смертью, что облегчило бы его страдания, услышал: зубочистка)»