Беспокойная душа Поля
Гогена. Часть 1

«Пусть от моих произведений ничего не останется, но останется воспоминание о художнике, который освободил живопись от былых академических изъянов и от изъянов символистских…»
© Поль Гоген

Сегодня, когда толерантность вошла в моду наравне со свободой художественного самовыражения, сложно представить, что когда-то искусство находилось в жестких рамках. Полю Гогену (Paul Gauguin) было суждено родиться именно в то консервативное время.

Человек невероятно твердой воли и несгибаемой самоуверенности, он практически в одиночку бросил вызов импрессионизму, а затем – и всему французскому обществу. Открыв свой художественный талант уже в зрелом возрасте, Гоген страстно желал произвести революцию в мире искусства и ради этого не побоялся пожертвовать ни семьей, ни благосостоянием.

Пожалуй, инстинкт борьбы был в крови Гогена, и его судьба, горькая и подчас ироничная, являлась неотвратимой. Как человек не в силах противостоять своей естественной сути, так и французский художник непреодолимо следовал за своими миражами. Первым из таких стала служба в торговом флоте, сулящая бескрайние синие просторы и солнечные тропики. Карьера моряка ничуть не прельщала Поля, но вот возможность уехать и по-настоящему начать жить полной жизнью — вполне. Еще свежи были детские воспоминания, когда родители из-за революционной обстановки в Париже были вынуждены иммигрировать в Перу. Позже они, вместе с сыном, вернулись, но воздух, пропитанный морской солью и ароматом магнолий, продолжал подсознательно манить Гогена. Тогда и последующие сорок с лишним лет его сердце неустанно стремилось в тропики, к истокам первобытной жизни.

Через несколько лет со службой во флоте было покончено: искомого Гоген так и не обнаружил, а в Париже очень кстати появилась нужная протекция в городской бирже. Удача была благосклонна: Поль начал быстро сколачивать состояние, работая биржевым брокером и практически каждые несколько месяцев меняя одну хорошую квартиру на другую: больше и лучше. Значимая часть дохода уходила на утоление тщеславия его молодой жены-датчанки Метте, приехавшей из Копенгагена искать службу гувернантки и даже не надеявшейся на такую удачу. Избыток денег тратился на новое и вполне почтенное увлечение: коллекционирование. Гоген, в те годы еще не помышлявший о своей великой миссии, восхищенно развешивал по многочисленным комнатам полотна импрессионистов, среди которых был бедняк Камиль Писсарро (Camille Pissarro), впоследствии ставший его учителем.

Как-то седобородый художник принес Гогену на продажу новую картину, надеясь заработать хотя бы сотню франков на пропитание своей большой семьи. Это был поистине знаменательный момент: Писсарро случайно заметил мольберт, стоящий у окна. «Вы рисуете?» — спросил он. «Так, балуюсь». Но старый импрессионист был по-настоящему заинтересован и не побоялся высказать свою самую смелую похвалу Гогену. Она была не только первой, но и единственной, услышанной им во многие последующие годы. Однако этого хватило, чтобы дать ход необратимому. Гоген поверил в то, что он талантлив.

Тогда, в 70-х годах XIX века он был всего лишь любителем. Но, в отличие от остальных таких же непрофессионалов, он не довольствовался маленькими достижениями и не ставил себе в заслугу никакие успехи. Чем больше Гоген писал, тем острее чувствовал неудовлетворенность, видя свою задачу намного выше заурядного подражания. Ренуар (Pierre-Auguste Renoir) и Дега (Edgar Degas) писали зримое, их увлекали мимолетные блики солнца в прозрачной воде, брызги дождя, всполохи ветра в волосах девушек. Импрессионизм – это всегда впечатление, но впечатление именно от увиденного. Гоген, сначала неосознанно, но потом все более явно, проявлял интерес к тому, что скрыто от глаз.

Пожалуй, первой работой, вырвавшей творчество Гогена из контекста его вдохновителей и учителей, стал «Этюд с обнаженной» (Study of a Nude), написанный в 1880 году. Натурщицей послужила служанка художника. На выставке, где он пытался скромно представлять свои полотна, его не замечали, но «Этюд» все же нашел свой отклик. Жорж Гюисманс, французский писатель, говорил:

«Эта плоть вопиет. Нет, это не та ровная, гладкая кожа, без пупырышек, пятнышек и пор, та кожа, которую все художники окунают в чан с розовой водицей и потом проглаживают горячим утюгом. Это красная от крови эпидерма, под которой трепещут нервные волокна. И вообще, сколько правды в каждой частице этого тела – в толстоватом животе, свисающем на ляжки, в морщинах под отвислой грудью, в узловатых коленных суставах, в костлявых запястьях!.. За долгие годы г-н Гоген первый попытался изобразить современную женщину... Ему это полностью удалось, и он создал бесстрашную, правдивую картину»

Гоген ликовал: пусть Моне, брезгливо назвавший его «первым встречным мазилой», закидывает организаторов выставки гневными письмами, он все-таки настоящий художник, и теперь в этом не могло быть сомнений. Как и прежде, единственной похвалы хватило, чтобы пробудить в Гогене неумолимую веру в успех. Одно огорчало: для него живопись продолжала быть только досугом, пока биржевое ремесло отнимало много времени, не позволяя заниматься искусством в полную силу. Постоянно вынужденный разрываться, художник был вконец измучен и вскоре сообщил супруге, что единственный способ расставить все на свои места и вновь стать счастливым, – это покончить с биржевой повинностью.

Падение вниз по социальной лестнице, всецело организованное мужем, воспринималось Метте как предательство, а последующий переезд в Руан в поисках более дешевой жизни вовсе вывел ее из себя. Если весь Париж считал импрессионистов отщепенцами, какие надежды можно было возлагать на Руан? Но Гоген уже был увлечен этой новой сладкой идеей: накопить денег, найти новые мотивы, создать нечто потрясающее и представить это на следующей же выставке импрессионистов. Впрочем, ничего из задуманного так и не было воплощено. Состояние быстро истратилось, маленький дом в провинции вдруг стал непозволительной роскошью, а бесконечные перебранки с супругой не способствовали творческому подъему. Не считая расточительной милости Дега, картины Гогена не вызывали желания открывать кошельки и не были способны обеспечить семье даже самое скромное существование.

Последовали переезды: сначала в Копенгаген, к семье Метте, затем обратно в Париж, а после — в Понт-Авен, излюбленное пристанище обедневших, но оптимистично настроенных художников. Гоген был настолько уверен в том, что именно это место принесет ему славу и признание, что ежедневно писал опрометчивые обещания жене, оставшейся в Дании с детьми. Он вот-вот заработает, уже скоро вышлет деньги, его обязательно заметят. Но и тут художнику чего-то отчаянно недоставало.

«Для меня великий художник обязательно являет собой великий ум. Ему свойственны самые тонкие, а следовательно, самые неуловимые чувства и толкования мысли», — писал Гоген своему близкому другу.

Импрессионизм же не был в состоянии удовлетворить его творческие искания, как и не был для этого создан. Закономерно последовали разногласия с Писсарро, который не одобрял выбранный Гогеном путь, а затем и полный разрыв их отношений.

Примерно в это время была написана картина «Натюрморт с профилем Лаваля» (Nature morte au profil de Laval), недвусмысленно демонстрирующая развитие у художника собственных средств выражения. Яркие цветовые пятна, четкий контур предметов и практически полное игнорирование святая святых импрессионизма — светотени. Без сомнений, здесь Гоген был уже куда ближе к Сезанну, чем к Писсарро.

Даже теперь, когда художнику нужно было кормить только самого себя, дела его шли из рук вон плохо. Вынужденный постоянно занимать, надеясь на продажу картин и так ничего и не выручая с них, он был в отчаянии. Голод не пугал высокого и широкоплечего Гогена, всегда отличавшегося физической выносливостью, но долги вызывали в нем отвращение. Точеные бретонские берега уже не казались ему столь романтичными, как прежде, но главное — своей монохромностью они не требовали той яркой палитры, к которой было неравнодушно сердце художника.

Ему вдруг снова навязчиво стали являться во сне золотые пляжи и манговые деревья, плодородные земли далеких стран, где люди питают тело выловленной рыбой, а душу — легендами предков. Ослепленный ненавистью к непонимающей его французской публике, Гоген продал все скромные пожитки, набрал новых долгов и купил билет на Мартинику, французскую колонию в Карибском море.